* * * * *
Чужой город встретил его серостью, пронизывающим ветром, безлюдными улицами и запахом прибитой после дождя пыли.
Все, как в плохой мелодраме – тоскливо, уныло, безнадежно.
Пустой вокзал. Никто ни к кому не едет, никто никого не ждет. Не потому, что некого ждать, а потому, что уже дождались. Отдаленный гул машин – кто-то спешит к кому-то. Ветер доносит обрывки фраз, голосов – нескольких, а не одного.
Правду говорят, что с возрастом становишься сентиментальнее.
У плохих мелодрам ведь всегда счастливый конец, правда?..

Он всегда плохо ориентировался в новых местах, но сейчас это почему-то не было проблемой. Ну и пусть, что нужный переулок найдется спустя часа два тщательных поисков. Ну и что, что придется по ошибке сесть не в тот автобус, выйти не на той остановке, а потом искать хоть кого живого, кто подскажет дорогу. И плевать, что ноги от непривычно долгой ходьбы болят, и хочется только одного – поскорей найти скамейку, и все тело закоченело от холодных порывов ветра, и пальцы уже плохо слушаются и посинели, а про нос вообще и говорить не стоит – вот-вот отвалится, как сосулька.
Плевать.
Это даже хорошо. Вернее – это очень хорошо.
Поплутать еще немного. Подрожать от холода. Подышать на ладони, потереть их друг о друга. Найти наконец старую лавочку, скособоченную, облупленную, и с удовольствием плюхнуться на нее, вытянуть ноги, прикрыть глаза – кайф.
Ледяные ладони – между колен. Так уже теплее.
А потом можно снова заблудиться.

Один из случайных прохожих очень подробно объяснил, как и куда идти.
И вдруг вместо благодарности - дикое раздражение. Ну что стоило этому так некстати улыбающемуся мужчине лишь мрачно бросить на ходу: «Я занят, опаздываю на работу»?!
Оказывается, с возрастом люди еще и тупеют. И приобретают привычку беситься по поводу и без.
Это было бы смешно, если…

Можно бесчисленное количество раз представлять себе тот или иной момент, который должен произойти, но на самом деле все окажется совсем не так, как представлял. И если сначала ты будешь божиться и клясться, что прошлое – это прошлое, ты его забыл, отпустил, проклял, оно смешно, глупо, неважно и не стоит теперешнего внимания, то при непосредственном с ним столкновении ноги будут дрожать, руки потеть, голос срываться, дыхание учащаться, а взгляд выискивать.
Вот и сейчас – поднимаясь по старой лестнице, изредка натыкаясь взглядом на глупые надписи на стенах, слыша чьи-то переругивания за дверью квартиры, он дрожал. И сглатывал. И что есть силы цеплялся за перила, как будто боялся упасть.
Все обещания, которые он давал себе, все зароки и клятвы, все наставления друзей, все сценарии поведения, все заранее продуманные ответы на вопросы – все моментально вылетело из головы, стоило только увидеть перед собой массивную желтую дверь.
Можно было вернуться. Можно.
Сказать, что не нашел. Сказать, что адрес старый и неправильный. Сказать, что в указанной на клочке бумаги квартире живут абсолютно другие люди, которые и слыхом не слыхивали, куда подевались прежние хозяева.
Можно. Можно-можно-можно…
Он глубоко вздохнул и нажал на звонок.


* * * * *
- Билл?
Голос Тома спокойный и тихий. Ни истерического удивления. Ни вылезших из орбит глаз. Ни пятиминутного рассматривания, как будто не веря, кто перед ним. Вопросительной интонации – и то совсем чуть-чуть. Скорее… констатация факта.
- Привет.
Усмешка получается вялой и кривой – Билл не видит, но знает. Что-то вроде «ну, встречай гостя, раз все-таки открыл».
- Привет… Что ж… Проходи.
Надо же… А как же вопли «что ты тут делаешь», «я не хочу с тобой говорить», «забудь этот дом», «какого черта ты приехал»?..
Как же стыдно и противно признаваться самому себе, что крики и оскорбления были именно тем, чего так сильно желаешь всей душой.
Трусость?.. Да, наверное это трусость. Еще несколько недель назад он и мечтать не мог о том, что брат встретит его так спокойно – почти дружелюбно даже, если не обращать внимания на холодный взгляд и равнодушную усмешку.
А сейчас адский страх неизвестности и бесконечное мелькание картин предстоящего разговора застилают глаза…
- Ты, похоже, не слишком удивлен.
- Не удивлен.
- Странно.
- Да не странно. Интуиция у меня хорошая.
А раньше было – близнецовая связь, «чувствуем друг друга», «читаем мысли друг друга»…
- Пальто куда повесить?
- А вот же вешалка.
Пальцы ощутимо дрожат, не слушаются. Ведь сначала надо найти петельку под воротником, потом нащупать маленький крючок вешалки…
- Холодно здесь у вас, - опять не получается равнодушно хмыкнуть, в горле пересохло, и голос срывается. – Я, пока искал, закоченел весь.
- У вас не так? – снисходительно улыбаясь.
- Не так. Теплее.
- Будешь кофе?
- Как хочешь.
- Значит, пошли на кухню.

Кофе вкусно пахнет, но пить не хочется. Хочется вот так – греть руки о чашку, рассматривая темные разводы на поверхности. Чтобы головы не поднимать. Чтобы не видеть его.
Он всегда, когда кофе пьет, жмурится – обожает почему-то кипяток, а вот горло с этим никогда не смирится. А еще у него кофейные «усы» остаются, и он их слизывает. А потом еще и рукой вытирает. Боковым зрением видно.
- Том, папа умер.
Он замирает, а Билл все никак не решится поднять голову. Ему кажется, что сейчас брат крепче сжимает ручку чашки. И – вот сейчас уже не ошибешься – в упор смотрит на него, и взгляд бегает по лицу – это нельзя не почувствовать.
- И?
- Я поэтому приехал. Сказать, что похороны…
- Ты всерьез думал, что я поеду на его похороны?
Они сейчас оба смотрят друг на друга. То время, когда их можно было различить – один черноволосый, другой блондин, один носит обтягивающие шмотки, другой – просторные, уже давно прошли. Это не детский максимализм был, не желание отделиться и разделиться, нет – просто прикольно было, забавно, да и окружающим нравилось – близнецы, а разные. Но это в детстве, а сейчас – их опять, как в десять лет, можно спутать, волосы одинаково русые, одинаково посеченные, одинаково тонкие, и джинсы у обоих одинаковые, и свитера похожей расцветки, только у одного брата едва заметный шрам на брови, а у другого – крошечная царапина под губой.
Это все равно, что смотришь в зеркало, только твое отражение – живое.
И почему-то никаких сомнений не осталось, что Том знает, зачем и почему он здесь. У обоих зрачки бегали – выхватывали, искали, находили, не находили. Наверное, Тому хотелось ухмыльнутся – самодовольно так, в истинно своей манере, но отражение не улыбается само по себе, поэтому губы были в ниточку.
- Как видишь, братик, ты зря приехал. Мог просто позвонить – ты же знал мой адрес, значит, и номер телефона тебе был известен. А так потратил свое драгоценное время впустую.
- Это не телефонный разговор, Том, ты же понимаешь.
- Да неужто? Ты уверен, что именно ЭТО не телефонный разговор?..
Отвести взгляд, потому что невозможно так – сразу в душу. Больно. Смешно за самого себя. Телефон, он и правда был – в записной книжке, на самой последней странице, без имени. Об этом никто не знал. Никто.
Вдруг, как сквозь беспроглядное грозовое небо – молния: фотография в рамке на стене. Том. Рядом девушка. Обнимаются. Вместе.
Девушка.
- Жена? – кивок в сторону фотографии, и нет даже попытки сделать голос пободрее, поискусственней и поравнодушней. Это лишнее. Пусть знает. Нестрашно.
- Пока нет. Но был бы очень рад.
Он не ехидничает, не пытается уколоть, нет – и Билл вдруг понимает, что брат не врет.
- Да?
Том смотрит пристально, ноздри трепещут – он судорожно кивает, подносит чашку к губам и делает глоток. Рука дрожит – и вот уже горячая струйка течет по подбородку, он нашаривает салфетку, чтобы вытереть, но Билл его опережает – рывок вперед, бардак в голове, помутнение, помешательство, перед глазами ничего, кроме участка бледной кожи – и наконец-то ее ощущение под пальцами, теплая, гладкая, такая же, такая же…
Лучше бы Том его ударил за это. Это объяснило бы все. Это поставило бы точку – наконец-то. Два года многоточия – это невыносимо.
Но он не ударил.

* * * * *
Лучший способ забыть – не пытаться забывать. Жить, как живется, заниматься повседневными делами, ходить на работу, встречаться, влюбляться, веселиться, грустить…
А если это невозможно?
Думаете, так не бывает?..
Дело даже не в чашке с надписью «Том», которую совершенно случайно находишь в кухонном шкафчике. И не в пьяной болтовне какого-нибудь маминого родственника-приятеля, который доказывает, «каким хорошим парнем был твой брат, пока не…». И не в приглушенных маминых всхлипываниях за стенкой – она за последние два года чуть ли не каждую ночь плакала, думая, что младший сын не слышит. И уж точно не в девушках, бывших фанатках, которые уже, естественно, не фанатеют, а просто вежливо окликают на улице и всегда после сотни вопросов интересуются: «А где же ваш брат?».
Все это эфемерные призраки прошлого. Том мог остаться в памяти: как образ, той, двухлетней давности, красивый и непорочный, тщательно оберегаемый, застывший, неживой, ненастоящий. И с каждым новым днем он становился бы все мертвее, боль – тупее, воспоминания – тусклее.
Только вот зеркала – они везде. Зеркала дома. В машине. На работе. Витрины магазинов. Экраны выключенных телевизоров. Лужи на улицах. Капельки дождя на стекле.
От прошлого нельзя убежать, если оно неотлучно с тобой.
Каждую секунду.

* * * * *
Том такой же, как и два года назад – синяки под глазами, синяки на теле – у него вены близко к коже, и любого, даже самого легкого удара, толчка, пинка хватало, чтобы сине-желтое пятно проступило на коже. Губы такие же болезненно-бледные, и вдруг вспоминается, как над ним бились гримеры и осветители, чтобы на фотографиях его губы были похожи на спелые вишенки.
Он такой же худой, как и раньше, живот впалый, ноги длиннющие, мышцы узловатые, запястья тонкие – ничего не поменялось, ничего – и кажется, что все не сейчас происходит, а тогда, давно, давно-давно, или это какой-то сон, и такой сумбур в голове, что всерьез страшно, не сошел ли ты с ума…
Его дыхание обжигает, ресницы щекочут, запах опьяняет – наверное, это и правда галлюцинация, так не бывает, не бывает, не может быть…
Этого…
Не…
Может…
Быть…
Поцелуи не жадные и не нежные – это ЕГО поцелуи, им нельзя придумать название, но так целует только он. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой, и слишком реально, чтобы быть сном. Непривычно не ощущать холодного колечка – надо же, это ощущение так и не удалось забыть, но все равно – это слишком, слишком, слишком…
Прикосновения не жаркие и не осторожные – прикосновения любящие, не отпускающие, ЕГО – остается только выгибаться от наслаждения, пальцы такие же быстрые и чуткие, он не знает, как надо, он это чувствует, ощущает на уровне подсознания…
Шепот – непонятно, ненужно, лишнее – но это его шепот, это неповторимо, необъяснимо, это как путешествие в другие измерения, полет, падение, туман, вспышки, только не молчи, только продолжай…
Дай мне почувствовать, что это и правда ты, боль, удовольствие, не имеет значения, от тебя я приму все, что пожелаешь.
И я буду кричать, стонать и открываться больше и больше, царапать, ловить губами плечи, волосы, глаза, руки, ловить ртом воздух, сжимать и отпускать, кусать губы – твои и мои, - потому что это ты.

* * * * *
Оказывается, повесить пальто на крючок еще не так сложно.
Одеть его на себя и застегнуть все пуговицы – сложнее раза в три.
- И когда у тебя поезд?
- Завтра… в три часа.
Том смотрит в пол – теперь уже он не может поднять глаза.
- Мама…
- Я найду, что сказать, не волнуйся.
Он судорожно кивает – быстро-быстро, и зачем-то хватается за дверной косяк.
- Ну… прощай?
- П… прощай.
Все ведь понятно, как божий день.
Нельзя забыть то, что разделило их на годы. Нельзя перечеркнуть все это одним махом. Нельзя вот так вот легко смириться с тем, что сделало чужими двух самых близких друг другу людей.
Нельзя.
Поэтому приходится быстро-быстро моргать и отворачиваться, чтобы он не увидел, как кривятся губы.
Поэтому приходится не говорить ни слова – точка поставлена, наконец-то, только после не того предложения.
Поэтому ступеньки сейчас плывут перед глазами.

* * * * *
- Том?! Ты куда?!
Уже на улице кто-то с силой хватает его за рукав и разворачивает к себе.
Лицо девушки смутно знакомо. Только вот не хватало сейчас разбираться в закромах памяти.
- Том, ты чего? Куда ты собрался!?
Ну конечно. Это она. Девушка с фотографии.
- Я не Том. - Снисходительная улыбка. Голос очень вежливый, и даже голова немного склонена набок – сама доброжелательность.
- Не Том? Как… а кто? – она ошарашена. Глаза огромные, почти испуганные. Взгляд бегает по лицу, цепляется за что-то – наверняка разум подсказывает, что перед ней Том, а внутренним чутьем понимает – что-то не так.
- Я его брат.
- Брат?..
Замешательство становится еще больше.
- Да, брат.
- Но…
- Извините, я спешу.
То, что девушка сейчас стоит с открытым ртом, пытаясь переварить услышанное, кажется очень смешным.
Интересно, что Том рассказал ей про него?..
Сволочь? Урод? «Не брат мне»?
…Умер?..

* * * * *
В маленьком привокзальном кафе, как и в первый день приезда, людей почти нет, и это радует несказанно. Не видишь чужих лиц – счастливых, улыбающихся. Никто не смотрит на тебя с любопытством.
Черт, это же так глупо и банально, так по-детски – радоваться, что в зоне видимости глаза не мозолят обнимающиеся парочки с блаженством на лицах.
А за окном – дождь. Не сильный, не ливень, но все окно уже в мелких каплях. И в каждой – его отражение. Или Тома.
Разницы нет.
Не убежать. Не скрыться. Не изменить.
На ум приходит глупая мысль, что с него сейчас хоть картину пиши: одухотворенное лицо, задумчивый взгляд куда-то вдаль… Смешно.
Дождь барабанит по стеклу – одни капельки сменяются другими, стекают вниз, исчезают…
На часах без двадцати три. Поезд уже прибыл, и вроде бы уже можно идти в купе. Лечь на полку и заснуть под шелест дождя и затянутое тучами небо. Забыть обо всем хотя бы на одну ночь.
Но он почему-то сидит. Злится на себя. Называет дураком и идиотом. Уговаривает и резко обрывает. Но уйти – нельзя. Никак.
И пусть Том называет это хорошо развитой интуицией.

Без десяти. Нужно идти. Он опоздает.
Уже без семи.

- Билл!
Что-то рвется, пружинит, летит вниз, груди больно от частых ударов сердца, рука, сжимающая ручку двери, трясется, как в лихорадке, и хочется дышать ртом, зажмурится, помотать головой туда-сюда, чтобы очнуться…
Отцепить сжатые пальцы. Сосчитать до трех. Медленно развернуться…
Том стоит в двух шагах. Он зашел с другого входа.
Том. Том. Он улыбается – легко, едва заметно, краешком губ. Улыбается.
Том. Стоит. Рядом. С. Ним.
Два шага – это так чудовищно мало, чтобы быть препятствием на пути.
Два шага – это так чудовищно много, чтобы наконец ощутить губами соленую кожу, а руками – горячее тело.
- Я тебя по всему вокзалу искал. А ты тут объедался, оказывается!..
- …

Дождь за окном зарядил сильнее. А капельки дождя на стекле соединялись в ручейки.

Конец.